О ком плачет скрипка…
.
Песах — один из самых значимых праздников иудейского календаря, торжество весны и свободы, когда почитают память евреев, отважившихся на решительный поступок, освободившись от египетского рабства. В эти дни за праздничным столом можно услышать много ярких и пронзительных историй, одну из которых мы предлагаем вашему вниманию!
— Скрипку моему сыну Вите мы купили совершенно случайно. Шла я по броканту и увидела потрясающую вещь. Я не искусствовед и не специалист, но вся моя жизнь — среди музыкантов, где немало скрипачей. И этот инструмент меня потряс своей идеальностью. Скрипка была абсолютно неуместна на этом сельском рынке, у нее был футляр, но смычок был неродной, хотя это уже было неважно. За скрипку просили дорого, но для 17 века — почти бесплатно. Муж заплатил, не глядя. Дома мы поняли, что настроить ее невозможно, нужно ремонтировать. Мастера мне подсказали в университете, уточнив, что он говорит по-русски.
Большой и красивый дом в самом центре Тулузы. Я звоню в домофон:
— Месье Леви?
— Мадам, не коверкайте великий французский язык, я еще очень помню по-русски.
Поднявшись на второй этаж, я нахожу квартиру, но открывают мне не сразу. Обращаю внимание, что замки на двери расположены очень низко. Я подумала, что хозяин квартиры — карлик, но в этот момент дверь медленно открылась, и я увидела, что он — инвалид-колясочник.
— Как вас зовут, милочка? — услышала я характерный еврейский, одесский говорок.
— Александра, точнее, Саша, — засмущалась я.
— Я буду называть Вас Шура, у нас в доме всех Александров и Александр называли Шурами, Вы не обидитесь?
— Меня бабушка тоже Шурой называла.
— А меня зовите Михаил Давидович или дядя Миша, как Вам больше нравится.
Незаметно мы оказались в огромной комнате с высоченными потолками. Какие-то механизмы, отвертки и неизвестные мне инструменты лежали повсюду, громадные шкафы до потолка (как он только в них забирался) были битком набиты разными частями скрипок и альтов, струны торчали из самых необычных мест. Это была святая святых — комната скрипичных дел мастера. Страдивари и Амати, наверное, работали в таких же. Мне даже показалось, что они должны были выглядеть точно так, как и хозяин всего этого богатства.
— Вы что мне принесли? Доставайте.
— Михаил Давидович, мы на блошином рынке купили скрипку, вещь хорошая, но, по-моему, она не один век без надобности провалялась на чердаке. Даже не знаю, как много Вам тут работы, но, сколько бы ни стоило, я заплачу, очень хочется ее в порядок привести.
И я открыла чехол. Михаил Давидович посмотрел на скрипку. Он бережно, как первый раз берет на руки грудного ребенка его бабушка, взял инструмент в руки, поднес его близко к лицу, повертел, а потом положил на колени и уехал в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь. Я осталась стоять, не зная куда присесть, что делать дальше. Вдруг услышала рыдания и просто остолбенела: страшная догадка поразила меня. Я приоткрыла дверь. Старик целовал скрипку, слезы огромными каплями падали на нее, а он вытирал их рукавом своей старой кофты и опять целовал инструмент.
— Боречка, Боречка ты мой, прости меня, прости! — бормотал Михаил Давидович.
Сколько времени я простояла за спиной плачущего старика, стараясь не издавать никаких звуков, не помню, но воротник моей толстовки был совершенно мокрым от слез. Такую волну горя я видела часто, так плачут об утрате. Потом Михаил Давидович затих, и я решилась нарушить тишину.
— Михаил Давидович, это ведь Ваша скрипка?- я присела на корточки рядом с коляской, чтобы видеть его лицо.
— Это — скрипка моего старшего брата Боречки. Он с ней уехал, а я уехал с другой, мне тогда было всего 5 лет, и эта мне была великовата, но я помню ее наизусть. Я знал, что когда подрасту, Боречка уже будет играть на дедушкиной скрипке, а эта будет моя. Видите царапину? Это Боречкина царапина.
И Михаил Давидович поцеловал еще раз то место, на котором действительно был еле заметный царапок.
— А тут колки разные, струны уже не Боречкины, таки прошло же с этого времени почти 80 лет.
Он замолчал, но уже не плакал.
— В Освенциме у нас сразу же забрали все вещи, и больше я ни папу, ни маму, ни брата не видел, какие тут скрипки. Меня отправили в отдельный барак для совсем маленьких, на нас ставили медицинские опыты. Боречка умер, а я все живу. И вот теперь Вы приносите его скрипку. Как она из Польши попала на ваш сельский рынок? Уму непостижимо! Боречка, наверное, меня к себе зовет. Я так по нему скучаю!
И Михаил Давидович опять заплакал. Я тихонько поднялась, хотела на цыпочках уйти, но он меня окликнул.
— Шурочка, куда Bы, мы же не договорились ни о чем?! — он вытер слезы. — Я Bам скрипочку сделаю обязательно, но денег не возьму. Раз она к Вам попала в руки, и Вы до меня ее донесли, значит, Боречка хочет, чтобы Ваш ребеночек на ней играл.
— Михаил Давидович, но так нельзя, я представляю, сколько здесь работы.
— Нет, уважаемая моя, я не могу. Вы мне такой подарок сделали, это как будто весточка от брата. Как будто не было никакой войны. Хоть что-то от него осталось, я даже не надеялся что-либо из той жизни найти. Мы же в Одессе жили в 41 году, в Тулузе оказался уже после войны — меня усыновили мои вторые папа с мамой. И ни разу с той поры в Одессе не был. Сделайте мне подарок, обещайте, что будете на ней играть. И что Ваши внуки тоже будут на ней играть, как было в моей семье. Обещайте.
— Я постараюсь, но обещать не могу, дети ж нынче родителей не слушают.
— Ваши — Вас послушают, я уверен. Напишите мне телефон сюда, покрупнее, я как сделаю, сразу Вам позвоню.
Мы расстались добрыми друзьями. Он уже шутил и улыбался, долго держал меня за руку и рассказывал анекдоты про евреев. Прошло недель пять или шесть, и мне позвонил незнакомый мужской голос:
— Мадам Шура, — сказал он по-французски, с ударением на последний слог.
У меня кольнуло сердце.
— Да, я Вас слушаю.
— Меня зовут Борис Леви, Папа умер, он попросил передать Вам скрипку. Приезжайте завтра, пожалуйста, как раз будет 30-й день. Он просил раньше ее Вам не отдавать…
Alexandra Lemesle
